Принципы общей теории виктимологии

Общетеоретическое виктимологическое исследование, будучи подотраслью социологии, представляет собой процесс выработки системы новых научных знаний о жертвах социально опасных проявлений, определения понятий, аксиом (постулатов, законов), разработки языка теории, формирования методологии и методики научного анализа на основании выявления и обобщения типовых закономерностей взаимодействия жертв и социально опасных проявлений, наблюдаемых и измеряемых теориями среднего уровня

Основная идея общей теории виктимологии состоит в построении системной модели взаимодействия «негативное социальное явление — жертва», описывающей и изучающей пути нормализации негативных социальных, психологических и моральных воздействий на человека (социальную общность) со стороны природной среды, искусственной жилой и рабочей среды, социальной среды, а также кризисной внутренней среды самого человека (социальной общности) с целью их коррекции и нейтрализации, повышения адаптивных способностей человека, социальной группы, организации.

Вариативность и изменчивость социальных отклонений предполагает их системное исследование, в противном случае любые принимаемые нами меры (то ли программирование борьбы с преступностью или обучение индивида мерам безопасного поведения) будут лишь паллиативом, способным на недолгое время загнать болезнь внутрь.

Естественно, что содержание того, что в принципе в состоянии виктимизировать человека (общность), буквально безгранично, поскольку продуцируется разнообразностью ролей, мотивов, функций, принимаемых на себя индивидом во взаимодействии с социальной и природной средой.

Отсюда эмпирический анализ бытия жертвы социально опасного проявления, описывая разнообразие современного мироустройства, практически воспроизводит частные модели и закономерности существования и взаимодействия природного и социального вместо выделения глубинных, существенных признаков.

К сожалению, в указанных направлениях работа ведется в основном на эмпирическом уровне посредством создания прикладных методик и техник обеспечения социальной и индивидуальной безопасности жертв социально опасных проявлений [1].

Указанное обстоятельство приводит к серьезным теоретическим просчетам, к допуску определенных ошибок в виктимологических исследованиях. Так, например, А.Г. Шаваев в работе, посвященной криминологической безопасности негосударственных объектов экономики, проблемам общей теории безопасности уделил буквально несколько страниц.

В результате попытка создания концептуального подхода к обеспечению криминологической безопасности негосударственных объектов экономики свелась к описанию и классификации угроз и мер по борьбе с ними вместо создания теоретически ценной системной модели [2].

Нельзя не отметить, что описательный подход в состоянии удовлетворить первичные потребности в организации социального контроля. Вместе с тем любое эмпирическое социальное исследование, не основанное на теоретически отработанных понятиях, методологически порочно.

Описание (без объяснения) объекта девиаций в статике, перечисление конкретных видов девиаций (угроз) и мер их противодействию — есть ни что иное, как подтверждение метко подмеченной Б.С. Братусем старой истины: «Здоровье одно, а болезней много».

Именно дополнение содержательного аспекта изучения виктимности его сущностными характеристиками, анализом этиологии и закономерностей возникновения и функционирования механизмов виктимной активности в содержательном, динамическом и сущностном, субъективном аспектах [3] позволяет построить системную модель виктимного поведения, могущую служить ядром общей теории виктимологии.

Естественно, что на пути развития основной идеи виктимологии существуют объективные затруднения.

Во-первых, социальные конфликты всегда уникальны («Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему»), поэтому построение реально действующей системной (тем более единой) модели виктимогенного конфликта осложнено концептуальными, гносеологическими и лингвистическими трудностями [4].

Так, с концептуальной точки зрения мы в состоянии построить только приблизительный прогноз развития конфликта, поскольку сфера моральных представлений и имеющая индивидуальную окраску сфера психического в сочетании с непрерывно возрастающими энтропийными тенденциями развития технического прогресса [5] составляют пороги неизвестности, определенным образом влияющие на адаптивные возможности человечества и связанное с ними изменение социальной формы.

С гносеологической точки зрения человеческие конфликты не могут быть предметом тотального экспериментирования: существование этических ограничений, естественно, сводит на нет познавательную ценность любых моделей искусственно создаваемых виктимогенных ситуаций.

Наконец, формализация отношений и понятий в рамках общей теории виктимологии должна вестись не путем создания и конструирования новых понятий (хотя отрицание неологизмов в становлении понятийного аппарата любой науки было бы некорректным), а путем применения и отработки уже существующего языка социологических дисциплин.

Во-вторых, описание любого социального конфликта исследователем будет вестись с позиций либо заданной политическим устройством общества системы идеологических установок, либо с позиций социокультурных предписаний, интериоризированных ученым.

И в том и в другом случае ошибка культурологического смещения неизбежна: субъективно мы будем вынуждены «подгонять» объективную реальность под систему одобряемых нами ценностей и нормативов. Модель же виктимогенного конфликта и схемы его коррекции будут достаточно однобокими и фрагментарными.

«К сожалению, достигнутый результат может совсем не соответствовать тому, чего на самом деле желает жертва, — писал Э. Виано. — Информация об этом достаточно ничтожна. Большинство виктимологических исследований сосредоточены на социологических проблемах (с позитивистской точки зрения. — В.Т.) — кто чаще всего может стать жертвой, каковы интенсивность и черты виктимизации, какие услуги должны быть предложены жертвам. В результате, несмотря на суммирование множества данных о жертвах преступлений, наши представления, убеждения и заключения могут совсем не отражать в реальности, что же это значит — быть жертвой» [6].

В определенном смысле указанные затруднения «снимаются» при построении основанной на концепциях и парадигмах современной теории синергетики гомеостатической (самовоспроизводящейся в «чувственно-сверхчувственном» восприятии), устойчивой модели виктимогенного конфликта, служащей в приближенном виде аналогом происходящих процессов на микроуровне и предпосылкой познания закономерностей взаимодействия виктимизации и преступности на макроуровне.

«Развитие науки в последнем столетии ознаменовалось, в частности, открытием фундаментальной роли вероятностно-статистических закономерностей во многих явлениях объективной действительности. В ряде исследований раскрывается диалектическая природа статистических систем-процессов, заключающих в себе неразрывное с взаимопереходами единство необходимости и случайности, упорядоченности и неупорядоченности, общего и единичного, устойчивости и изменчивости, автономии (независимости, свободы) и зависимости, определенности и неопределенности, жесткой и вероятностной детерминации. При этом подчеркивается, что ни одна из названных полярностей не проявляется в чистом виде. По существу, в отношении вероятностно-статистических систем-процессов можно говорить лишь о степени, или мере, упорядоченности, определенности, необходимости (законообразности), детерминированности, устойчивости и т.д. Абсолютная упорядоченность и абсолютный хаос возможны лишь в абстракции», — писал В.Д. Плахов [7].

Учитывая вышеизложенное, мы попытаемся представить диаду «преступность — криминальная виктимность» (как форму проявления более общей системы «негативный социальный процесс-виктимность») в виде открытой гомеостатической системы, обменивающейся друг с другом и со средой веществом, информацией и энергией. Такая модель, основанная на синергетических идеях отечественных конфликтологов, отражает сущность многостороннего, разноуровневого взаимодействия виктимности и негативных социальных явлений (преступности) на различных уровнях бытия.

Как видим, устойчивые взаимодействия между преступностью и виктимностью могут существовать на различных уровнях социального бытия. При этом, постоянно оказывая влияние друг на друга, определяя формы своих будущих проявлений и взаимодействий, виктимность и преступность находятся в беспрерывном конфликте.

Отсюда, анализируя конфликтные тенденции на:

социальном, вещественном (агрессия, подавление/ безопасность, самосохранение),
психологическом, энергетическом (индивидуализм/ взаимопомощь),
соционормативном, информативно-регулятивном (антиправо/право) уровнях,

можно обнаружить, что данная система достаточно самоорганизована.

Зависимости виктимности от преступности, определяемые сложным каузальным взаимодействием социальных систем и процессов, — лишь одно звено в сфере гомеостаза надсистем преступности и виктимности в системе социальных отклонений, связанных совокупностью объективных социальных условий.

Объективные условия, в которых существует преступность, опосредуют развитие виктимности, в свою очередь симбиотично связанной с преступностью как в пределах социального целого, так и на индивидуальном уровне.

«Общество как система структурировано, и в этом смысле у преступников как определенной категории людей (подсистемы), являющейся наряду с другими категориями составной частью целого (системы более высокого уровня), есть свое место, своя численность, свои циклы развития, которые определены системными моментами, в частности, и системами еще более высокого уровня (отдельная страна, весь мир в целом)» [8].

Нет нужды говорить, что природа взаимодействия преступности и виктимности освещена пока, скорее, на уровне научных гипотез, чем устоявшихся теорий. Тем не менее, даже с учетом определенной произвольности и субъективности описания гомеостаза системы «преступность-виктимность», наличие генетических связей между указанными процессами на вещественном, энергетическом и информационном уровнях является достаточно очевидным.

Указанное обстоятельство отчетливо проявляется при отображении данной системы применительно к принятым в конфликтологии моделям и схемам социальных конфликтов.

Философы и системотехники отмечают, что упорядоченные, устойчивые системы во многом зависят от вызванных внешними факторами отклонений составляющих компонентов.

Флуктуации (то есть определенные отклонения величин, характеризующие системы, от их среднего значения) в равновесных системах ослабляются и подавляются, а в неравновесных, наоборот, усиливаются и тем самым «расшатывают» прежний порядок и основанную на нем структуру с естественной непредсказуемостью дальнейшего развития.

Новый порядок или динамический режим с соответствующей устойчивой структурой, которые приходят на смену старой неустойчивости, характеризуются уже вполне детерминистическим поведением. Следовательно, процесс самоорганизации происходит в результате взаимодействия случайности и необходимости и всегда связан с переходом от неустойчивости к устойчивости [9].

Так, в «годы застоя», нечасто ныне вспоминаемые всуе, устойчивая работа компонентов системы «общество-преступность» зависела во многом от виктимного поведения знакомых преступникам потерпевших (ситуационно-бытовой, эмоциональный характер общеуголовной преступности, загнанной в угол в жестких условиях тоталитаризма, а позднее устойчивого социального контроля, подчеркивался большинством ученых).

Однако еще в 1984 году Г.М. Миньковский указывал: «Назрела необходимость рассматривать самовоспроизводство преступности в более широком контексте, чем это делается сейчас. Криминогенную среду уже недостаточно сводить к микрогруппам, она представляет собой совокупность элементов, которые в принципе деклассированны» [10].

Вызванные социальными переменами дезадаптивные флуктуации (маргинализация значительной части социально активного населения, аномия, распад социальных связей и структур) повлекли трансформацию наиболее активной части виктимного утилитарного поведения в рациональное преступное, и, соответственно, — изменение профилактических характеристик всей системы: от наступательных, активных, к пассивным, конформистским.

Политизация преступности и криминализация политики — вот две далеко не последние переменные в общей массе факторов, которые определяют стабильность существующих криминогенных систем в постсоветском геополитическом пространстве. Стабильность, которая к тому же зачастую зависит от социальной характеристики и правового положения потенциальных и реальных потерпевших в обществе.

В этой связи акцент в вопросе: «Почему мы допускаем криминальный беспредел?» — явно должен быть смещен с дополнения («криминальный беспредел») на подлежащее («мы»). Подобный подход открывает определенные перспективы в организации профилактики самых различных преступлений.

Например, для повышения эффективности социального контроля над организованной преступностью с позиций виктимологии необходимо не столько появление очередных «рыкающих» указов и постановлений, усиливающих ответственность участников и организаторов преступных группировок, сколько продуманная политика в области формирования активной гражданской позиции потенциальных потерпевших.

Стала, пожалуй, тривиальной точка зрения, согласно которой количество обращений тех же коммерсантов к «ворам в законе» и их финансирование можно было бы снизить посредством введения изменений в порядок и размеры взыскиваемой пошлины по гражданским делам и организации новой системы исполнения решений арбитражных судов. Однако реальные шаги в этой области долгие годы принимались весьма вяло.

Так или иначе, без осуществления подобной флуктуационной смены в политике социального контроля, думается, говорить об ограничении криминальной активности сегодня было бы несколько наивно.

Указанное положение как раз и вытекает из основной идеи современной виктимологии, заключающейся в том, что диада «преступность — криминальная виктимность», как правило, реализуется в гомеостатическом взаимодействии проявлений преступного и виктимного социально-отклоняющегося поведения, формирующем относительно устойчивую криминогенную систему.

Указанный процесс протекает на уровне как социального целого, так и отдельных групп и отдельных личностей. Кстати, применение концепции гомеостаза отчетливо прослеживается и в современных криминологических исследованиях причин индивидуального поведения.

Так, Ю.М. Антонян отмечает, что необходимым условием познания подлинных причин убийств «является подход к исследованию их мотивов как выражающих целостную и глубинную сущность человека, который и в преступлении решает свои актуальнейшие проблемы, при этом целостность включает в себя биологическую и духовную жизни, тело и психику, физиологию и психологию. Мотивы убийств неразрывно связаны с основами бытия данного индивида, они всегда выражают мучительные поиски себя, его самоприятие, определение места в жизни и обретение смысла ее. Он стремится в максимальной степени достичь целостности, которую можно понимать не только как единственную в своем роде тесно сплетенную комбинацию структур и функций организма и личности, но и как соответствие человека тому, каким он представляется себе сам, и как соответствие себя своему поведению« [11] (выделено нами. — В.Т.).

Очень часто жертву «связывают с преступником прочные невидимые нити, причем, как ни странно, и тогда, когда они едва знакомы. Неразрывность пары «убийца-убитый» тоже имеет свои причины, совершенно неочевидные. По большей части, жертвы ни в чем не виноваты, если вообще позволительно говорить о какой-либо вине убитого человека. Тем более любопытны и даже загадочны случаи, когда потерпевший как завороженный стремится к собственной гибели, хотя и не отдает себе в этом отчета», — писал Ю.М. Антонян в своей работе «Психология убийства» [12].

Указанные замечания известного криминолога, кропотливого и тонкого исследователя причин человеческой агрессии лишний раз подчеркивают важность исследования проблемы гомеостаза отклоняющегося поведения в его преступных и виктимных проявлениях [13].

Например, известный специалист в области тактики обеспечения безопасности жертв социально опасных проявлений Анатолий Гостюшин в последнее время сосредоточил свое внимание на подготовке специальных учебных профилактических пособий. См., например: Гостюшин А. Как обращаться с животными: Учебник для младшего школьника // Опасность и безопасность. — 1996 — 4. — С. 67-70; его же: Городская география безопасности // Опасность и безопасность. — 1996. — 5. — С. 57-60; его же: Энциклопедия экстремальных ситуаций. — М.: Зеркало, 1996. — 320 с.

См.: Шаваев А.Г. Криминологическая безопасность негосударственных объектов экономики. — М.: Инфра-М, 1995. — 128 с.

В свое время подобный системный подход был применен психологом Витисом Вилюнасом при анализе человеческой мотивации, подчеркнувшим значение субъективной реальности для формирования единой движущейся системы мотивации индивидуального поведения. См.: Вилюнас В.К. Психологические механизмы мотивации человека. — М.: Изд-во МГУ, 1990. — С. 3-7, 288.

См.: Дружинин В.В., Конторов Д.С., Конторов М.Д. Введение в теорию конфликта. — М: Радио и связь, 1989. — С. 28.

Например, если на реализацию принципа, на котором основана фотография, потребовалось сто лет (1727-1839 гг.), то для атомной бомбы — всего шесть лет (1939-1945 гг.), для интегрирующих схем — три года (1958-1961 гг.). Нарастающие тенденции технологической агрессии оказывают определенное влияние на социальные конфликты, — это бесспорно. Опыт ядерных кризисов нашего столетия убеждает, что процесс их разрешения — дело не такое уж и простое.

Viano E. The recognition and implementation of victims’ rights in the United States: developments and achievements // The Victimology handbook. — New York, 1990. — Р. 331.

Плахов В.Д. Социальные нормы. Философские основания общей теории. — М.: Мысль, 1985. — С. 77-78.

Ли Д.А. Уголовно-статистический учет: структурно-функциональные закономерности. — М., 1998. — С. 21.

Рузавин Г.И. Синергетика и диалектическая концепция развития // Философ. науки. — 1989. — 5. — С. 11-21.

Миньковский Г.М. Взаимосвязь социологического и криминологического подходов к преступности // Соц. Исследования. — 1984. — 4. — С. 186.

Антонян. Ю.М. Психология убийства. — М.: Юристъ, 1977. — С. 177-178.

Там же. — С. 5-6.